Репортаж из гинекологической клиники
У входа в клинику был привязан к дереву дог. Собаки воют по покойнику.
И стенания этой четвероногой твари были более чем оправданы… В гинекологической клинике одна за другой прерывались жизни, едва зародившиеся, но обреченные на выскребывание до последней капли крови… Здесь делали аборты. Бывшие девушки и молодые женщины поступали в операционную сплошным потоком. Врачи пожинали плоды слишком знойного лета:
Лето жгучее, лето пьяное, Что ж ты сделало, окаянное…
Печальной была эта жатва… В операционную ввезли очередную пациентку. Ей лет двадцать, чуть больше. В глазах ледяной ужас — первый аборт. Возможно и последний. Кто знает, понесет ли она потом еще? Она приподнимает голову, испуганно озирается и… поправляет смятые локоны. На шее золотая цепочка, в ушах — серьги. О, женщины! Даже на этом скорбном ложе — с обнаженным животом и распяленными на подпорках ногами, они охорашиваются в присутствии мужчин!
Мужчин двое: я, репортер, забившийся в угол операционной, и врач-анестезиолог, рослый бородач в блекло-зеленом халате. Александр Трушкин. Только один его вид — доброго здоровяка — и успокаивает, и обезболивает.
— Ничего, ничего, — поглаживает он плечо пациентки. — Как тебя зовут?
— Наташа…
— Все у нас будет хорошо, Наташа… Все у нас получится.
Все и в самом деле будет хорошо, все получится, потому что операцию ведет хирург-виртуоз Маргарита Михайловна Лобыцына.
— Поближе попочку, поближе ко мне, — просит она съежившуюся женщину. Та с трудом преодолевает инстинкт самосохранения — так хочется держаться подальше от хищного блеска острой стали — и опасливо придвигается… Трушкин вкалывает в вену иглу с обезболивающим препаратом.
— Сейчас у тебя закружится голова, — предупреждает анестезиолог. — Ну как?
— Кружится… — вздыхает Наташа и сжимает веки с такой силой, что топорщатся накрашенные ресницы. Операционное поле — холмик Венеры с подбритым по моде лобком. Маргарита Михайловна быстро и точно вставляет внутрь расширитель с желобком кровостока, затем выверенным за многие годы движением обнажает шейку матки, слегка вытягивая ее щипцами. Сокровенное русло жизни чуть шире бутылочного горлышка; оно конвульсивно сжато. Его нужно разомкнуть.
Пальцы хирурга втискивают в устье матки стальной штырь, похожий на слесарный керн. Вытаскивает его и следом другой — на полмиллиметра потолще. Затем еще толще… Шпагоглотательница… Наконец, последний штырь толщиной с палец. Устье разомкнуто. Оно раскрылось не в пароксизме страсти, а как замок под отмычкой, как створки раковины под ножом… Внутрь матки уходят щипчики на длинных стеблях — абортцанги. И сразу же по желобу расширителя потекла в подставленный лоток красная руда жизни, прерванная по воле той, кто ее дает.
Трагический парадокс живой материи, научившейся мыслить и вмешиваться в естественный ход природных событий… В дело пошел стальной скребок. Собака за окном голосила премерзко. Жалобный утробный полувой-полуплач сопровождал каждое движение хирурга. Казалось, что это вой самой бессловесной плоти, терзаемой хищной сталью. Звучно хлюпал кровоотсос. Собачий вой и кровяное хлюпанье сливались в единый, леденящий душу звук. Губы Наташи бессвязно шевелились; она слегка постанывала. В изголовье ее железного ложа стояли страх, позор, обида, безденежье, быть может, что-то еще, что привело ее сюда.
Однако ничто не могло перевесить комочка несостоявшейся жизни на лотке операционной сестры. Не буду касаться моральной стороны аборта. О ней сказано давно, и споры ведутся не одно столетие. Сегодня речь о мастерстве хирурга, и только. Тем более что Маргарите Лобыцыной большей частью приходится делать операции не по прерыванию жизни, а во спасение ее. Ничего не смысля в хирургии, все равно вижу — работает виртуоз, смелый и мудрый. И еще очень чуткий, ведь выскребывание матки идет на ощупь.
— Мои глаза — на кончиках пальцев, — говорит Маргарита Михайловна. Подушечки ее пальцев чувствительнее, чем у Паганини. Нажмешь чуть сильнее — проколешь, прорвешь стенку матки; недовыскребешь остаток плода — вызовешь воспаление.
— Я стараюсь работать бескровно. Не выношу вида крови…
Несколько неожиданное заявление из уст хирурга. Она видит кровь, ручейки крови, потоки ее каждый день и помногу раз. Но привыкнуть к этому, наверное, действительно невозможно. Крови, когда оперирует Лобыцына, и в самом деле, мало.
В нежном таинстве женского чрева снует сверкающая сталь. Сношение с Князем Гибели. Наташино лицо искажает гримаса муки, страдания… Неужели наркоз перестал действовать?!
— Все в порядке! — кивает мне Трушкин, бывший флотский врач. — Препарат классный. Некоторые во время аборта даже оргазм испытывают… Спросишь сам после операции, что ей снилось.
И спрошу… Отчаянный скулеж дога вынимал душу. Нашли же место, где привязать собаку! Но нервы у здешних медиков — не чета моим. И все-таки врачу больше подобает врачевать, чем прерывать жизнь.
— Ненавижу тех мамаш, которые дотягивают до четвертого-пятого месяца, — вздыхает, не прерывая работы, Маргарита Михайловна. — Плод уже сформировывается, и тогда аборт больше похож на расчлененку, чем на операцию. Когда видишь на своей ладони оттяпанную твоими щипцами ручонку, хочется прирезать эту стервозину, которая вынуждает тебя это делать! А некоторые еще спросят потом: <Кто там был — мальчик или девочка?>…
Я понимаю Лобыцыну. Она не только хирург, но и женщина, мать двоих дочерей, которые тоже уже матери… Прерывание жизни занимает столько же времени, сколько и ее зачатие. Трушкин переваливает безвольное тело Наташи на каталку. Женщина лежит ничком. Кажется, она мертва. Но ритуал отработан до деталей — полотенце между ног, и вперед — в палату. Там очнется.
— Следующая!
Тот же ужас в округленных глазах. Те же вопросы врачей. Те же движения.
Те же звуки: хлюпанье кровоотсоса под визгливый плач собаки…
— Следующая!
Я иду в палату, где уже пришла в себя Наташа. Голубые глаза еще чуть мутны от наркоза.
— Что вам виделось?
— Ой, хорошо было, как в сказке! Какие-то гномики дом строили… Дети танцевали… Она еще вспомнит этих детей. Они ей не раз будут сниться в пустые бездетные годы…
Меня снова зовут в операционную… Собака больше не воет. Где она? Выглядываю в окно. Наташа, одетая не по-больничному — в сапогах, пальто, шапке, — как, уже? так быстро? — отвязывала радостно прыгавшую псину. Они уходили домой. Для всех своих домочадцев Наташа просто гуляла с собакой. Где она была, знает только ее пес. Но он никому ничего не скажет.
Николай Черкашин
Источник: www.noabort.net
